рассказ анонимного исповедника
Дорога от метро к храму всегда проходила мимо этого дома в центре Москвы.
Машу он каждый раз поражал — одновременно величественный и жуткий, с хорошо знакомым желто-оранжевым фасадом, с рядами темно-серых гранитных глыб внизу, словно какой-то великан поставил их одну на другую, соединив две соседние улицы, впадающие в бескрайнее пустое пространство. И само это пространство было не случайным — все остальные строения как будто отодвинулись подальше, не желая соседствовать, так что возникла огромная площадь с одинокой невыразительной клумбой в центре, где раньше стояла статуя рыцарю революции, и здание взирало всей своей сотней внимательных глаз на эту клумбу, на мишек и кукол в окнах большого детского магазина, недавно открывшегося после капитального ремонта.
Как это здание относилось к ней самой, Маша не знала, но кто-то из их семьи вроде был с ним связан, кого-то оно поглотило и не выпустило. Бабушка во времена Машиного детства, лет пятнадцать назад, что-то такое рассказывала, Маша не могла запомнить; родители не рассказывали уже ничего, но смутные тревожные ощущения овладевали девушкой всякий раз, когда она находилась рядом.
Они спешили к службе, три парня и Маша, быстро шагали по пешеходному переходу на зеленый свет. Солнце еще только угадывалось за громадами домов, готовясь к долгому дневному странствованию над столицей. Маша с трудом поспевала за друзьями-одногруппниками, шла чуть ссутулившись, держа руки в карманах, слегка вздрагивая от утренней свежести.
— Вандалы. Снесли памятник. — вдруг произнес Гешка вполголоса, останавливаясь у очередного пешеходного перехода.
— Ой, нашел что жалеть! — резко бросил Славик. — Да я бы всех этих безбожных кумиров посносил. И этих монстров… Мавзолей, Дворец съездов... И еще бы с десяток. И этот... — он кивнул на дом. — Весь город испоганили.
— Снести, снести...— пробурчал Андрей. — И что ты этим добьешься? А я считаю — не надо ничего сносить! Пусть все как было, так и останется. Памятники эпохи!
— Кстати говоря, Дзержинский боролся с детской беспризорностью, — тихо заметил Гешка, слегка улыбаясь. Он всегда улыбался так — чуть снисходительно. — Знаете, скольких он вытащил? Не стоит судить, если ничего не понимаешь.
— Тебя бы в ту эпоху, наверно, сразу бы все понял, — съехидничал Славик.
— Да что ты знаешь про ту эпоху? Тогда люди были — не нам чета! Трудились, заводы строили, хлеб сеяли, и, хоть сами голодали, а работали для страны, а сейчас? Одни пьянствуют, другие мечтают скорей умотать за бугор…
— Слушайте, а что, в этом здании тоже есть какая-то красота... Мощь, так сказать. И не особо оно мрачное.
— Не особо? Столько человек погибло тут, в подвалах, а он — мощь, красота! Ты еще об архитектуре поговори.
«Ничего не понимаю ни в архитектуре, ни в истории», — думала Маша. Они уже перешли улицу, торопливо шагали вдоль длинной серой стены дома: массивные деревянные двери красновато-желтого цвета с длинными фигурными ручками, редкие зарешеченные окна, принадлежащие, кажется, полуподвальному этажу.
— А про жертвы, это все - интеллигентские разговоры, — поучал Гешка. — Вы поменьше всякой либеральной писанины читайте. — И помолчав, добавил тихо: — Еще и недоубили кое-кого... Ого! что это за вопли душераздирающие?
В тёмном окне дома, окаймленном аркой из серых прямоугольных камней, была приоткрыта форточка, защищенная мелкой сеткой. Именно оттуда доносился заунывный вой. За стеклом Маша разглядела серую кошачью морду.
— Ребят, там кошка!
Парни шли уже молча, не оборачиваясь. Мяуканье продолжалось — жалобное, просящее, обреченное. Дом, наконец, остался позади, вскоре все звуки слились в общий неразличимый гул. Теперь многоэтажки чередовались с рядами милых приземистых особнячков. Маша механически переставляла ноги, стараясь не отстать, словно сама была уже неспособна найти дорогу. Спустя несколько минут они вступили в церковную ограду.
— Может, надо что-то сделать?..
— Ты про что, про кота? — спросил Гешка, берясь за дверную ручку.
У свечного ящика была обычная утренняя суета. В храме шла исповедь. Приложившись к иконе, Маша пошла к концу очереди. Впереди нее уже успел встать Славик. Он читал молитвослов.
— Славик, слушай!
Тот оторвался от книги, вопросительно посмотрел на Машу.
— Да я про кота про этого. Может, можно что-то сделать?
— Сделать? А что можно сделать? Устроить демонстрацию?
— Ой, ну не смешно совсем. При чем тут демонстрация? Может... ну не знаю, попросить их, чтобы выпустили?
Славик уставился на нее.
— Выпустили? Ну ты даешь!.. Мне тоже не смешно. Я думаю, как-нибудь переживет... кот.
Он отвернулся. Сзади встал кто-то еще, люди протискивались рядом, чтобы подойти к иконам. Начали читать часы.
Маша повернулась, тихо пошла к выходу, но тут же остановилась у лестницы. Секунду подумав, поднялась на клирос. Хор уже собрался. Регент Аня, черноволосая девушка в круглых очках, сосредоточенно перебирала ноты.
Выслушав Машу, она несколько мгновений внимательно смотрела на нее, потом решительно произнесла:
— Пойдем!
Улица почти проснулась, радовалась предстоящему тихому выходному, и ей, наверно, было непонятно, куда можно так бежать сломя голову, лавируя между прохожими, извиняясь, замедляя шаг, когда уже совсем не хватало сил...
Кот был на месте, и в звук его мяуканья, казалось, вплетались какие-то требовательные нотки. Аня, запыхавшись, подскочила к высокой двери и, чуть помедлив, нажала на звонок. Никакого эффекта. Она позвонила снова. Маша стояла чуть поодаль, глядя на Аню, с трудом переводя дыхание; она начинала жалеть о том, что пришли: глупо, бессмысленно, и служба теперь из-за них задержится...
Минуты через три, наконец, выглянул охранник — молодцеватый парень с короткой стрижкой. Проговорил недовольно:
— Чё звоните?
— Там кот орет, в подвале! — скороговоркой выпалила Аня.
— Не понял. Какой кот?.. — нахмурился охранник. — А, этот! — он махнул рукой. — Его хозяева оставили на выходные. А чё, еда у него есть, место есть, не в клетке же он сидит... Да хоть бы и в клетке! — парень повернулся, чтобы уходить.
— Может, его все-таки выпустить? Он же ангельский образ! Плохо ему там, в подвале!
— Какой-какой образ? — обернулся охранник. — Вот уж кого, а ангелов я тут ни разу не встречал. Короче, девушки, — он с усмешкой оглядел Аню и Машу, — я бы, конечно, поболтал с вами… где-нибудь в другом месте, а сейчас — идите-ка отсюда. У нас тут одиночные пикеты запрещены. Вы меня поняли, да?
Тяжелая дверь медленно затворилась. Кот перестал выть и, прильнув к стеклу, серьезно, не мигая, смотрел на Машу, уже дрожавшую в ознобе.
— Не кричит, — прошептала она. — Наверно, поддержку почувствовал.
Аня усмехнулась, и Маша поразилась, какое бледное, уставшее у нее лицо.
Назад шли, не бежали — сил не было. Солнце приветливо выглядывало из-за старых низеньких крыш, и Маше вдруг стало легче дышать, и казалось, что вот только сейчас начинается новый день.
— Ань, спасибо тебе...
Аня несколько секунд шла молча, словно обдумывая ответ.
— Мой прадед был священником... Да, влетит мне за опоздание сегодня...
Они уже подходили к храму.