Тюремное интервью Владимира Кара-Мурзы
Интервью с человеком, сидящим в тюрьме, не похоже на нормальный разговор. Задаешь в письме вопрос, ждешь ответа, и не можешь ни переспросить, ни уточнить, ни повернуть беседу в другое русло. Но разве только это ненормально в случае с Владимиром Кара-Мурзой? Ненормально, что талантливый политик и общественный деятель стал политзаключенным. Ненормален срок, на который его осудили — 25 лет колонии строгого режима. Ненормально, что в тюрьме он не получает необходимую медицинскую помощь — а здоровье его серьезно подорвано двумя отравлениями неизвестными веществами. На этой неделе суд отклонил жалобу Владимира Кара-Мурзы на отказ Следственного комитета расследовать эти покушения на его жизнь. Вчера стало известно, что ему грозит новое уголовное дело. В этих ненормальных условиях проект «Мир всем» поговорил с Владимиром Кара-Мурзой о том, что он редко обсуждает публично
Вы уже два года за решеткой. Изменилось ли как-то за это время ваше самоощущение как христианина? Отношение к вере? Отношение к церкви?
Христос Воскресе! Я всегда смущаюсь говорить о вопросах веры вслух; для меня это очень личное, к тому же хорошо осознаю недостаточную глубину своего понимания многих вещей. Но раз вы посчитали важным спросить меня об этом, не могу не ответить.
Отношение к вере, самоощущение как христианина — нет, нисколько не изменились. И отношение к Церкви тоже. Но, конечно, я не отождествляю Церковь с её, если угодно, административной организацией и с её отдельными служителями, даже высшими. Этому меня научил отец Георгий Эдельштейн — очень мудрый и очень светлый человек и, в моем понимании, настоящий христианский священник. Он всегда — и в том числе в своих книгах и в нашем с ним фильме «Обязанность — не молчать» (фильм Владимира Кара-Мурзы
вышел в 2019 году и получил две награды Международного фестиваля фильмов о правах человека «Сталкер» —прим. Ред.) — подчёркивает, что нельзя судить о Церкви Христовой по поведению каких-то конкретных людей, которых в данный момент могут выступать от Её имени. Как мы знаем из истории— например, из истории «сергианства» в советскую (да и не только советскую) эпоху — такое поведение может быть самым недостойным. Но не в этом суть веры и Церкви. Так же как и сегодня для меня подлинную суть христианства и Православной Церкви выражают те гонимые священники, которые возвышают свои голоса против войны, против крови, против братоубийства, а не иерархи, которые запрещают их за это в служении и лишают сана. Мы знаем, что говорил Спаситель о миротворцах и об изгнанных за правду. Наверное, даже Джордж Оруэлл не смог бы додуматься до ситуации, когда христианских священников будут лишать сана за то, что они выступают против войны. Я выразил своё отношение к этому (не как политик, а как христианин) в прошлогодней статье «Церковь и война».
А те гонимые священники, которые, словами Мартина Нимёллера (немецкий богослов ХХ века —прим. Ред.) , «не могут хранить молчание, повелённое человеком, когда Господь велит им говорить», сегодня, на мой взгляд, спасают честь всей Русской Церкви. И я уверен, что именно так это останется в истории.
Трудно ли было вам делать выбор между принципами, которые привели вас в оппозицию и в итоге в тюрьму, и естественным желанием избежать этого, уберечь близких от страданий?
Такого выбора на самом деле не было. И я думаю, что точно так же вам ответят многие из сегодняшних политических заключённых — и не только сегодняшних. В замечательной книге Людмилы Улицкой «Поэтка» о её подруге, поэтессе и участнице «демонстрации семерых» на Красной площади в августе 1968 года Наталье Горбаневской, есть такие слова: «Она не хотела опечалить Бога. Она не была героиней, она не искала мучений и сложностей. Просто у неё выбора не было». И это очень точно. В такие времена, когда зло совершается как бы от имени «всего народа», «всей страны», невозможно промолчать, отвернуться, не заметить — потому что тогда это всё делается и от моего имени тоже. Поэтому, повторюсь, выбора не было — молчание я бы посчитал формой согласия. А говорить с безопасного расстояния не соответствует моим представлениям об ответственности публичного политика — если я призываю к чему-то своих сограждан, я должен делить с ними общие риски. Но вы совершенно правы, что спрашиваете о близких. Семьи политзаключённых несут эту тяжесть в гораздо большей степени, чем мы сами. Так всегда было.
И я чувствую себя в неоплатном долгу перед своими любимыми людьми — в первую очередь перед женой — за их понимание и поддержку.
Есть ли у вас возможность посещать тюремный храм или встречаться со священником? Как это происходит? Участвуете ли вы в Таинствах?
Храмы есть в обеих колониях, между которыми я перемещаюсь в Омске (ИК-6 и ИК-7) — но мне как «злостному нарушителю», содержащемуся во внутрилагерной тюрьме, их посещать запрещено, как и в принципе выходить на территорию колонии и контактировать с другими заключенными. Поэтому участие в литургии мне, увы, недоступно. Для того, чтобы исповедаться и причаститься, я пишу заявление на имя начальника колонии, и ко мне в тюрьму в сопровождении сотрудников ФСИН приходит священник для совершения Таинств. Происходит это или прямо в камере, или в каком-то из служебных помещений — например, в кабинете медсанчасти. Стараюсь не слишком часто пользоваться этим правом, поскольку хорошо понимаю загруженность священников, несущих миссию служения в тюрьмах и колониях (помимо своих основных приходов в городе) — и всегда очень признателен им за эти персональные посещения.
А ещё в Уголовно-исполнительном кодексе предусмотрено
право заключённых приглашать священника по своему выбору — чтобы люди даже в тюрьме могли поддерживать общение со своим духовником. Это очень важная возможность. Но ей мне воспользоваться пока не удалось — зимой начал соответствующую бюрократическую процедуру, чтобы ко мне из Москвы смог приехать отец Алексей Уминский (он регулярно приходил ко мне и в московские тюрьмы), но в рождественские дни, как вы знаете, он был лишён сана за антивоенную позицию, и из областного управления ФСИН мне пришёл автоматический отказ. (Сейчас отец Алексей восстановлен в сане Синодом Вселенского Патриархата и служит в Знаменском храме в Париже) Недавно я написал заявление на встречу с отцом Николаем Лызловым, с которым мы тоже давно знакомы и который отпевал моего отца. Сейчас жду ответа и надеюсь, что всё получится. Совет и поддержка духовника очень важны и в обычной жизни — а о тюрьме и говорить не приходится.
Есть ли у вас возможность молиться в камере? Как на это реагируют сокамерники?
Молюсь каждый день — обычно утром и на ночь. Собственно, все мои молитвы здесь только внутренние и только в камере. С тех пор, как меня в начале осени этапировали в Сибирь, я постоянно нахожусь в одиночном заключении, поэтому вопрос о сокамерниках не возникает.
Мы все много раз слышали и читали, что свобода — внутри, что свободным можно чувствовать себя и в тюрьме. Звучит красиво, но так ли это на самом деле?
В известном смысле это действительно так. Я слышал (точнее, прочитал в письме), что недавно был издан сборник с «последними словами» российских политзаключённых, арестованных за выступления против войны (речь о сборнике «Голоса российского сопротивления» — прим. Ред). И многие обращают внимание, что люди, сидящие в тюрьмах, гораздо свободнее и откровеннее в своих высказываниях, чем те, кто находится на условной свободе. Так же было и в советское время, когда диссиденты на своих судах произносили вещи, за которые любого посадили бы в тюрьму — но их-то уже посадили. Эта внутренняя свобода; свобода говорить, что думаешь, имеет огромное значение — и её у нас не сможет отнять никто. Но физическая, пространственная, временная несвобода; несвобода быть рядом с близкими людьми ощущается здесь каждую минуту каждого дня — и это сильно давит. Неслучайно во все исторические времена испытание темницей считалось одним из самых тяжёлых.
Можете ли вы сказать, что несвобода стала испытанием для вашей веры?
Я покривлю душой, если скажу, что совсем нет. В главном, в основах — нет. Но мысли и эмоции за эти два с лишним года бывали разные. И, несмотря на то, что я прекрасно понимаю, что на всё Его воля; что, как говорится в книге пророка Иеремии (29:11), только Господь знает намерения, какие имеет о каждом из нас; что уныние — это грех для христианина, не всегда легко тюрьме побороть в себе чисто человеческие чувства несправедливости, отчаяния и тоски. Особенно когда всё время находишься в полном одиночестве. И не всегда принимаешь своё испытание с должным смирением. Но, наверное, и в этом часть его смысла.
Священномученник Василий Соколов писал в 1922 году родным из тюрьмы: «всякое страдание на пользу человеку и его бессмертной душе». Считаете ли вы то, что сейчас переживаете, полезным для своей души?
Я часто встречал эту мысль у людей, прошедших через опыт заключения. Александр Солженицын писал в «Архипелаге ГУЛАГе», что «душу взрастил в тюрьме» — и благословлял её за то, что она была в его жизни. Я не могу вам сейчас ответить — да, я это чувствую. Наверное, это можно правильно осмыслить только спустя время, уже пережив и выдержав (как Солженицын) это испытание. Я хочу верить, что всё, что с нами происходит в жизни, имеет какой-то смысл.
Есть ли у вас доступ к христианской литературе? Что вы читаете сейчас, что прочли за два года?
Мне ещё в московскую тюрьму (СИЗО «Водник») друг моего отца художник Алексей Севастьяненко прислал полное издание Священного Писания в Синодальном переводе 1876 года. С тех пор эта книга везде со мной, на ней уже стоят все возможные цензурные печати тюрем, где я за это время побывал. На воле я к своему стыду мало читал из Священного Писания, а за время заключения прочитал всё Пятикнижие Моисея, все четыре Евангелия, Деяния Апостолов, некоторые другие книги. Ветхого и Нового Заветов. Не раз перечитывал (и перечитываю) Нагорную проповедь, в которой для меня вся суть христианства. Я стал христианином в семь лет, когда попросил маму, чтобы меня крестили. Это был конец 80-х, ещё советское время — меня крестил в храме Воскресения Словущего на Успенском Вражке священник Владимир Ригин; крёстными родителями стали художница Ирина Затуловская и биолог Николай Формозов. С тех пор вера — очень большая часть моей жизни. И мне важно сейчас, на пятом десятке, осознанно и вдумчиво читать Писание и как бы снова подтвердить выбор, который я сделал в семилетнем возрасте.
Есть российская тюремная поговорка: «не верь, не бойся, не проси» Подходит ли она верующему человеку?
В отношениях с Богом, разумеется, нет; ни по одному из пунктов — но эти слова и не относятся к духовной жизни заключённого. А в смысле практического совета для выживания в тюрьме актуальность этой поговорки нисколько не снизилась.
Один известный заключенный, когда к нему в камеру подселили дурно пахнущего соседа, спрашивал, как поступил бы на его месте Иисус Христос. Вы задаёте себе такой вопрос?
Понимаю, что недостаточно. Может быть, и в этом тоже — часть испытания?
Comentários